24 апреля 2019 г. в рамках Третьего выездного мероприятия по проекту РНФ № 18-18-00129 «Русская усадьба в литературе и культуре: отечественный и зарубежный взгляд» в Елецком государственном университете им. И.А. Бунина прошел межрегиональный Круглый стол «Хронотоп аллеи в контексте русской “усадебной культуры”». Участники и друзья проекта, а также ученые из ЕГУ им. И.А. Бунина сделали в общей сложности 14 докладов. Состоялась оживленная дискуссия. Заседание вела руководитель проекта О.А. Богданова.
Приветственное слово произнесла проректор ЕГУ им. И.А. Бунина по научной работе к.ф.н. Г.Н. Попова. Она подчеркнула важность научно-творческого взаимодействия ученых из различных городов России (Ельца, Орла, Москвы, Пскова и др.) в изучении «усадебной культуры», имеющей, помимо инвариантного ядра, отчетливую региональную специфику.
Первый докладчик – известный буниновед, к.ф.н., с.н.с. ИМЛИ РАН С.Н. Морозов, друг нашего проекта, посвятил свое выступление «Особенности образа аллеи в прозе И.А. Бунина» творчеству великого писателя. Материалом для исследования данной темы для С.Н. Морозова стали прозаические произведения Бунина как дореволюционного, так и эмигрантского периода. Аллея – элемент русских дворянских усадеб. Но если в цикле «Темные аллеи» этот элемент становился более символическим и философским, то в дореволюционном творчестве писателя образ аллеи был более житейским, природным, обиходным. В разные периоды творчества Бунина образ аллеи играл в его произведениях различную роль. В дореволюционной прозе образ аллеи дополнительно подчеркивает и дает определенный тон душевному состоянию главных героев рассказов. Например, в рассказе «Новая дорога» образ аллеи-туннеля, используемый здесь в переносном и символическом смысле, придает повествованию еще более тревожное настроение. В эмигрантской прозе образ аллеи почти всегда символичен, хотя встречается и в качестве простого элемента усадебного комплекса. В повести «Митина любовь» образ аллеи становится еще и психологическим. В цикле «Темные аллеи» главная особенность образа аллеи состоит в его символичности. В этой книге рассказов, наряду с символическими, он также приобретает психологические и философские черты. Нередко аллея у Бунина – еще и жизненный путь человека, путь героя произведения, возможно даже путь России.
Доклад одного из хозяев межрегионального Круглого стола «Хронотоп аллеи в контексте русской “усадебной культуры”» – заведующего кафедрой русской классической литературы и теории литературы ЕГУ им. И.А. Бунина, д.ф.н., проф. Б.П. Иванюка был посвящен творчеству И.А. Гончарова и носил оригинальное название «”Роман" И.О. и О.И. в аллеях романа И. Гончарова
“Обломов”». Преимущественное внимание докладчик обратил на традиционные для русской классики и литературы Серебряного века эротические коннотации локуса аллеи в знаменитом произведении, способствующие раскрытию «девиантной самости» обоих героев. Именно аллея – один из сквозных образов романа, придает ритм сюжетным отношениям Обломова и Ольги. Прологовая аллея развертывается в обломовских грезах (описание платонической прогулки с воображаемой женой). Первая, реальная встреча героев в аллее происходит после пережитой ими накануне сублимированной (под воздействием музыки) страсти, которая для Ольги лишь прелюдия «зрелой страсти». Для Обломова же страсть не согласуется с идеалом «воплощенного покоя, счастья жизни». Во второй аллее Ольга выступает в роли женщины-Пигмалиона с установкой на сотворение нового Обломова. В третьей аллее Ольга закрепляет свою власть над Обломовым своим эротическим поведением, в четвертой, уже собственно темной и в тавтологическом, и в метафорическом смысле, – с ней случился эротический приступ, оставшийся безответным со стороны участливого свидетеля Обломова. В дальнейшем их конспиративная встреча в чужой аллее Летнего сада завершается бегством из него. Но эта петербургская аллея, являющаяся развязкой их отношений, соединяется с другой, крымской, связанной уже с супружеством Ольги и Андрея Штольца.
В целом же циклический сюжет отношений Ольги и Ильи развивается с перипетиями, обусловленными прежде всего чередованием любовного энтузиазма, чаще всего инициируемого партнершей, и собственных комплексов рефлектирующего героя. Сюжет этих отношений, несмотря на ретардации, развивается по вероятностной логике разлучения.
В докладе основного исполнителя проекта д.ф.н., в.н.с. ИМЛИ РАН Е.Е. Дмитриевой «Прогулки по аллеям Тригорского парка: от мифологизации литературной к мифотворчеству идеологическому» был представлен проект «путеводителя» по аллеям парка Тригорского (имения Осиповых-Вульф, находящегося в непосредственной близости от Михайловского, с хозяевами которого был дружен в 1820-е гг. опальный Пушкин). Путеводитель этот задуман Е.Е. Дмитриевой совместно с хранительницей усадьбы Тригорское, научным сотрудником музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское» Р.В. Бурченковой. В качестве методологической модели за основу взят уникальный документ 1670-х гг. – «Как следует показывать сады Версаля», автором которого был знаменитый Король-Солнце Людовик XIV, желавший «лично» показывать свое детище (так он воспринимал Версальский сад) и умело направлять садовые впечатления гостей. Маршрут, прочерченный королем, был определенного рода драматургией. Его прогулка выстраивалась как последовательность остановок, точек зрения, возможности увидеть то, что обычно ускользает от взгляда прогуливающихся по парку.
Именно данную философию и драматургию усадебной прогулки докладчица собирается воплотить в новом путеводителе по Тригорскому парку. Его отдельная тема – переход от мифологизации литературной к мифотворчеству идеологическому. После смерти Пушкина и затем – хозяйки Тригорского П.А. Осиповой-Вульф ее наследники, еще помнившие Пушкина, вольно или невольно начинают накладывать на эмпирию Тригорского парка эпизоды романа «Евгений Онегин», ища в тригорском семействе прототипы героев романа (Алексей Николаевич Вульф декларирует себя прототипом Онегина, а свою сестру Анну Николаевну – прототипом Татьяны). Так, уже начиная с последней трети XIX в. появляется в Тригорском парке «аллея Татьяны», а сам парк обретает суггестивную силу и становится пространством пушкинской памяти для его последних обитателей, среди которых – дочь Анны Петровны Керн Екатерина Ермолаевна Керн и Софья Борисовна Вревская, дочь той самой Зизи, которой также приписывалась честь быть прототипом пушкинской героини – Ольги.
Мнемотехническая инструментализация аллей Тригорского парка вновь актуализируется после 1922 г., когда постановлением Совнаркома в Михайловском и Тригорском создается пушкинский уголок. Только теперь мифологизация пространства приобретает иной смысл – не сентиментальных воспоминаний, как это было на рубеже XIX-XX вв., но идеологемы. Поставленная вблизи ската Тригорского холма скамейка Онегина (на которой якобы и произошла встреча Онегина и Татьяны) становится своеобразной «охранной грамотой» того пространства, которое до сожжения усадьбы в 1917 г. и даже до 1922 г. считалось крестьянской собственностью.
В докладе руководителя проекта О.А. Богдановой, д.ф.н., в.н.с. ИМЛИ РАН «Семиотика аллеи, “где кружат листы”: Тургенев, Гумилев, Бунин» была показана семантико-семиотическая динамика в русской литературе XIX-XX вв. локуса аллеи как элемента «усадебного топоса», связанного с любовью между мужчиной и женщиной. Если летние «темные аллеи» были местом любовных свиданий и объяснений в пушкинско-тургеневской традиции, восходящей к общеевропейскому дискурсу XVIII в., то осенние аллеи, перекликающиеся с известными элегиями В.А. Жуковского и М.Ю. Лермонтова, входят в литературу Серебряного века как идеализация «онегино-ларинской» усадьбы в модусе ее безвозвратной утраты (Н.С. Гумилев и др.). В послереволюционном творчестве И.А. Бунина усадебная культура воспринимается как вершина русской истории, сохранившая, несмотря на потерю эмпирического существования, статус немеркнущего вневременного эталона («Несрочная весна»). В цикле рассказов «Темные аллеи» (1937-1953) – памятнике русской усадебной культуре – представлена сезонная полнота аллей; их символика распространяется на всю прошлую русскую и настоящую эмигрантскую жизнь, раздвигая тематические, временны́е и даже национальные границы. «Усадебный топос» и его элементы принимают неожиданные модификации и подвергаются глубинным, почти неузнаваемым трансформациям и деформациям, вплоть до бедуинского шатра в Иудейской пустыне и вымершего городка на юге Испании. Необычная динамика образа аллеи в рассказе «Муза»: от весны непосредственно к зиме – симптом сдвига и разрыва в усадебной топике как Золотого, так и Серебряного века русской литературы. Дискретность, внутреннее зияние, ужасающая близость смерти возвращают ее к ренессансным истокам («Декамерон» Дж. Боккаччо), актуализируют присущую ей универсальность.
Доцент ЕГУ им. И.А. Бунина, к.ф.н. Н.Д. Есикова в докладе «Образ "бесконечно темной аллеи" в романе И.А. Гончарова «Обломов»: мечты и реальность» вновь обратилась к творчеству автора «Обрыва». В романе «Обломов», заметила докладчица, аллея является неотъемлемой частью поэтического образа усадьбы, усадебного мира, усадебного романа. Впервые образ аллеи возникает в обращенном к Штольцу рассказе Ильи Обломова с критикой пустоты петербургской жизни и противопоставленностью ей собственной мечты. Центр этого мечтательного мира – женщина, жена, божество, озаряющее собой обломовскую мечту. Сам герой в своем идеальном мире деятелен: рано встает, купается в реке, составляет букет для жены, гуляет с ней по саду. «Бесконечно темная аллея» сада в мечтах Обломова – пространство для интимных прогулок, закрытое от чужих глаз, соединяющее рукотворное и природное начала, лишенное семантики любви-страсти. Она связана с семой спокойного счастья, наслаждения / неги, жизни-любви. В то же время «бесконечно темная аллея» пробуждает в человеке романтика, притом что романтический сад не соответствует обломовскому идеалу любви как «вечно ровному биению покойно-счастливого сердца». Так идиллическое и романтическое в образе аллеи сливаются, маркируя двойственность героя.
Темные аллеи парка становятся местом интимного сближения Обломова и Ольги. После их первого объяснения в боковой аллее у Ольги вспыхивает страсть к Обломову. Второе свидание проходит в той же аллее, интимное пространство которой способствует пробуждению чувственности у героев. Именно в парковой аллее Ольгой овладевает «лунатизм любви», она ведет себя как романтическая героиня. Хотя несвойственность такого поведения для рациональной Ольги очевидна, Обломова пугают ее страстность, исчезновение идиллического покоя и душевной гармонии. В итоге он предпочитает более соответствующую его идеалу Агафью Матвеевну, а его влечение к Ольге постепенно иссякает.
Основной исполнитель проекта, к.ф.н., с.н.с. ИМЛИ РАН М.В. Скороходов прочитал доклад «Сад и аллеи в “усадебных” текстах Ивана Шмелева». Докладчик отметил, что многие произведения Шмелева, имеющие автобиографическую основу, отразили его путешествия по России в начале XX в., в период трагического разрушения традиционных дворянских усадеб. Этот процесс наиболее ярко отразился в созданной писателем в начале 1910-х гг. повести «Стена», местом действия которой становится проданная под дачи усадьба. В ней еще сохраняются характерные приметы усадебного комплекса: помещичий дом, остатки березовой аллеи, кусты сирени с поющим соловьем. Однако для новых владельцев самым ценным объектом в усадьбе становится стена – источник кирпича для строительных работ. Уничтожение стены, реальной и метафизической границы дворянского имения, приводит к окончательному уничтожению усадьбы. В другом произведении – книге «Солнце мертвых» (1923) – гибель садов становится одним из символов гибели всей русской жизни. В более поздних текстах эмигрантского периода воспоминания об усадьбах, о происходивших в них событиях окрашены в ностальгические тона – усадебный мир становится одним из наиболее ярких воплощений утраченной родины.
Друг нашего проекта, д.ф.н., проф. Псковского государственного университета А.Г. Разумовская в докладе «Аллеи и тропинки в усадебном мире В.В. Набокова» обратилась к творчеству русско-американского классика XX в. Здесь был проведен анализ усадебных страниц в романах «Машенька» (1926), «Защита Лужина» (1930), «Подвиг» (1932) и воспоминаниях «Другие берега» (1954) сквозь призму изображения усадебного парка. В выступлении было показано, как Набоков со всеми подробностями воссоздавал собственный парк (в усадьбах Выра и Рождествено под Петербургом) – «сущий рай осязательных и зрительных откровений», свои излюбленные маршруты пешком и на велосипеде по прямым аллеям и петляющим тропинкам. На парковых дорожках у героев Набокова пробуждается самосознание, здесь же ими переживается первая любовь. Тропинка символизирует покидание детства и поиск пути возвращения в утраченную Россию. Солнечная «пятнистость» аллей, «трепетная призма» листвы подчеркивают стереоскопичность идиллических воспоминаний о набоковской Аркадии. Растительный антураж обнажает психологическое состояние героев и усиливает символичность усадебного пространства.
В докладе исполнителя проекта к.ф.н., с.н.с. ИМЛИ РАН Е.В. Глуховой «Хронотоп аллеи и пруда в прозе Зинаиды Гиппиус» был рассмотрен ряд рассказов писательницы («Ближе к природе», «Богиня», «Смирение», «Мисс Май», «Ведьма», «Утро дней», «Вне времени», «Двое – один»). Черты «усадебного топоса» в прозе Гиппиус представляют собой пограничное явление усадебно-дачной культуры; приметы традиционного помещичьего быта представлены здесь как мир уходящей эпохи, усадьба выступает в функции летней дачи. В рассказах Гиппиус точно воспроизведена архитектоника помещичьей усадьбы: дом, расположившийся на холме, терраса перед ним, где происходит чаепитие под липами; к дому примыкает парк с аллеями; довершает усадебную идиллию пруд или заросшее кувшинками озеро. Аллея, как часть садово-паркового ансамбля усадьбы, открывает взаимодействие с миром природы, выстроенным у Гиппиус на чувственно-эротической метафорике обоняния и осязания; средства выразительности подчеркивают связь усадебного мира с иррациональным началом, изменяющим привычное течение действительности. В основе семиосферы усадебно-дачного мира рассказов Гиппиус лежит традиционный для русской прозы сюжет летнего любовного романа-флирта, являющийся инициатической границей, которую преодолевает либо не преодолевает герой, оказавшийся в ситуации экзистенциального выбора. В целом можно утверждать, что усадебная проза Гиппиус, с одной стороны, прочно связана с типологией любовной линии усадебной прозы XIX в., с другой – в ней очевидно прослеживаются мотивы символисткой прозы с ее интересом к фольклорно-мифологическим универсалиям, с экзистенциальной неудовлетворенностью героев. Вместе с тем вполне очевиден приговор, вынесенный автором: мир тургеневской помещичьей усадьбы с ее романтическими барышнями, портретами предков, старыми клавикордами, старой архитектурой – разрушен и уходит в прошлое.
Исполнитель проекта, к.ф.н., с.н.с. ИМЛИ РАН А.С. Акимова, молодой ученый, в докладе «Хронотоп аллеи в ранних рассказах А.Н. Толстого: к постановке проблемы» традиционно для себя обратилась к творчеству автора «Петра Первого». Образы сада и аллеи были рассмотрены на примере поэтических и прозаических текстов А.Н. Толстого начала ХХ в. Первая часть выступления была выстроена на основе архивных материалов: докладчица показала, как в стихотворениях рукописной тетради «Лунные сны» (1906–1907) «Сад позабытый, прохладное утро!», «Я в мрак вошел к моим теням…» создается образ призрачного «царства влюбленной весны», в котором лирический герой ожидает Прекрасную Даму. В другой ранней тетради Толстого, «Голубое вино» (1907–1908), также созданной с опорой на поэтическую образность К. Бальмонта и А. Белого, основными мотивами стихотворений, посвященных изображению усадебного сада и его вариантов (рощи и чащи с аллеями и тропинками), становятся воспоминание о потерянном рае и чувство усталости от жизни, вызванные биографическими событиями: смертью матери («В ночной степи» с подзаголовком «памяти матери»), разрывом с первой женой и смертью сына Юрия. В стихотворении «Сон» прекрасное видение знакомых аллей, запущенного парка, полян рождает чувство полета, которое обрывается пробуждением к унылой действительности: «Ужели мне все снится / Лежу я и плачу в росистой траве». «Башни <…> хрустальныя / В розовом майском саду» властно обрушила жизнь («Жизнь»).
Если в изображении усадебной аллеи Толстой-поэт целиком в контексте Серебряного века, то в прозе он ближе к традициям русской классики XIX в., в частности к «усадебному тексту» И.А. Гончарова, о чем свидетельствуют как описание провинциального города в рассказе «Девушки», так и дороги героя в рассказе «Трагик», а также патриархально-идиллические картины прозаического раздела «Минувшее» в третьем томе Сочинений А. Толстого (М.: Книгоиздательство писателей в Москве, 1912–1918).
Молодой ученый, исполнитель проекта, к.ф.н., с.н.с. ИМЛИ РАН Н.В. Михаленко прочитала доклад «Аллеи и другие памятные места в “усадебных” текстах А.В. Чаянова, К.Г. Паустовского и др.». По мнению докладчицы, памятные места усадеб в произведениях А.В. Чаянова и К.Г. Паустовского связаны с их представлением о том, какие черты усадебной культуры и быта наиболее актуальны в XX в. В «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» Чаянова образ усадебной культуры, «давшей декабристов и подарившей миру Пушкина», признается эталонным, наиболее способствующим всестороннему развитию человека. Прообразом утопического светского монастыря-университета в усадьбе Архангельское стала для Чаянова усадьба Петровско-Разумовское, в которой с 1865 г. была расположена Петровская сельскохозяйственная академия. В очерке «Петровско-Разумовское в его прошлом и настоящем» он показал, как для нужд высшей школы был трансформирован «усадебный топос» и какие его элементы были гармонично восприняты академией. Преобразование прежнего поместья в академию связано с появлением опытных полей, модернизацией оранжерей и т.д., а также с сохранением паркового ландшафта. Образ тенистых аллей Петровского парка, беседок как мест отдыха и размышлений воплотился в стихотворной «Лёлиной книжке» Чаянова.
В творчестве К.Г. Паустовского «усадебный топос» – это средоточие культурной памяти, идеальное место для творческой писательской деятельности («Кордон 273»). В летне-осенние периоды 1933-1940 гг. Паустовский жил в Солотчинской усадьбе гравера И.П. Пожалостина, где создал книгу «Летние дни», повесть «Мещерская сторона» и др. Здесь же творили Р.И. Фраерман, А.П. Гайдар и др. В текстах Паустовского упоминаются маленький дом – баня, в которой он жил, беседка, где он любил отдыхать («Мещерская сторона» и др.). В Солотче сохранилась «тропа Паустовского» – его маршрут для пеших прогулок. Важно, что не только мещерские места, деревенская усадьба с богатым архивом известного гравера вошли в тексты писателя, но и в местном ландшафте появилась «литературная» тропа.
Друг нашего проекта, преподаватель ПСТГУ, известный пришвиновед Е.Ю. Кнорре выступила с докладом «Мотив дороги-аллеи в усадебный сад в художественной и дневниковой прозе М.М. Пришвина 1909-1919 гг.», в котором указанный мотив рассматривался в контексте ключевого для Пришвина сюжета пути в Невидимый град, объединяющего произведения писателя 1910-1920-х гг. В повести «У стен града Невидимого» (1909) изображается возвращение героя в отчий дом, прообразом которого является родовое имение Пришвиных – усадьба Хрущево. Усадебный «райский сад» и луг в сюжете повести – это Невидимый град, сокрытый за «стеной годов». Путь героя сквозь тенистую липовую аллею приближает его к дому, в окне которого сквозь тени лип различает он фигурку матери. В дневниках 1918-1919 гг., как и в повести 1909 г., появляется мотив «преграды» на пути героя в усадебный сад родового имения. Если в повести 1909 г. это тени лип, закрывающие окно в доме матери, то в дневниках революционного периода преградой становится «темная вуаль» на сердце героя, которая символизирует бунт против тех, кто отобрал его отчий дом. Мотив возвращения героя в утраченный райский сад родового имения осмысляется в контексте библейского сюжета возвращения блудного сына: сад открывается тогда, когда герой преодолевает «темную вуаль» раздражения и злости, прощая врагов своих, видит мир в свете «родственного внимания».
В докладе исполнителя проекта, к.ф.н., с.н.с. ИМЛИ РАН М.С. Акимовой, молодого ученого, «”Аллея” и “заросли” в русской поэзии XIX – начала XX в.» были рассмотрены два образа, характерные для русской усадебной поэзии XIX – начала XX в., — «аллея» и «заросли», их своеобразие, особенности, соотношение и функции. Аллеи — один из излюбленных и востребованных образов русской поэзии. Тому есть несколько причин: слово «аллея» благозвучно, являя собой гармонию формы и содержания; аллея является усадебной реалией и при этом метафизична. В процессе бытования и исторических коллизий образ аллеи претерпевает изменения, углубляется (вбирает в себя целый комплекс значений: место свиданий, размышлений, воспоминаний, символ дороги жизни, воспроизведение мира и т.д.), начинает соотноситься с усадебным миром в целом, с его амбивалентными характеристиками. Аллея в парке — английском ли, французском — предстает как гармония природного и рукотворного, победа человека над хаосом. В докладе показано, что к началу XX в. в поэзии все чаще встречается образ зарослей, отличный от элегических образов «естественной запущенности» парков, нередких и в поэзии XIX в. В этом факте, по-видимому, находят отражение и реальные наблюдения поэтов (о запустении усадеб писали журналы начала XX в., например «Столица и усадьба» и др.), и их предчувствия наступления хаоса. Олицетворяя собой усадьбу, ее жизнь, аллея в поэзии олицетворяет и смерть усадьбы — через физическое, «человеческое» уничтожение или «нечеловеческое», природное зарастание.
Молодой исполнитель проекта, аспирант и н.с. ИМЛИ РАН П.А. Ворон в докладе «Липы и аллеи: пушкинский контекст в творчестве Велимира Хлебникова» продолжила разработку своей постоянной темы «”Усадебный топос” в литературе русского футуризма». Здесь анализировалась мифологема сада в поэзии В. Хлебникова, а также ее связь с классическим, пушкинским контекстом. По мысли докладчицы, сад у Хлебникова становится точкой единения посюстороннего и потустороннего миров, земли и неба, царства живых и мертвых, а также местом воссоединения разных богов, что полностью соответствует временным, лингвистическим и пространственным поискам поэта-мыслителя. Поэма «Поэт», под которой В. Хлебников поставил дату 19 октября 1919 г., обнаруживает связь с классической поэзией: пушкинский багрец, реминисценции из поэзии Г.Р. Державина и М.Ю. Лермонтова. Праздник Русалии занимает центральное место в поэме и в сущностном смысле, как весенний карнавал, смешивает черты миров человеческого и растительного. Как в поэме объединяются Русалка и Богоматерь, несколько миров и идей, так в ней сочетаются традиции фольклорная и классическая. Тема праздника Русалии отражена и в стихотворении «Сельская дружба», в то же время имеющем связи с «Цыганами» и «Евгением Онегиным» А.С. Пушкина. Сад становится местом объединения и художественных традиций, и бытийных миров, а дерево – своеобразной метафорой любви («А я», «Я и ты», «В саду», «Мне спойте» и др.), что тоже символ «классический» – пара влюбленных в тени дерева.
Молодой исполнитель проекта, аспирант и н.с. ИМЛИ РАН Г.А. Велигорский сделал доклад на тему «And looking back to whence I came, / Or on to where the pathway leads: Усадебная аллея и контекст судьбоносного в английской и русской литературе рубежа XIX-XX в.». Докладчик сообщил, что в середине XIX в. в английской литературе (и в особенности — в лирической исповедальной поэзии) возникает новый мотив — встреча персонажа (либо лирического героя) со своей памятью, принявшей, в буквальном смысле, телесный, физический облик. Это может быть призрак, аллегорическая фигура (к примеру, Смерть «с ключами от наук и вер», ждущая на перекрестке дороги) или же обобщенное виде́ние, овеянное чувством навеки утраченного, минувшего («шелестящее время» в осеннем лесу) и заражающее им как героя, так и читателя. Образы эти возникают в поэмах «Прелюдия» У. Вордсворта, «In Memoriam» А. Теннисона, в стихотворениях Дж. Клэра, Д.Г. Россетти. Находят они отражение и в реалистической литературе — к примеру, в повести Дж.К. Джерома «Трое в одной лодке, не считая собаки» (1889).
Нередко образ «воплощенной памяти» сочетается у англичан с усадебной тематикой — и персонаж или рассказчик встречает свой «призрак прошлого» на тенистой аллее родового гнезда или же в саду близ деревенского дома (как это происходит, например, с героем поэмы А. Теннисона «In Memoriam», фрагменты C, CII).
Интересно найти аналоги обрисованного мотива в русской литературе конца XIX в. — прежде всего в произведениях, где явственно ощутимо влияние английского текста. Например, в повести А.П. Чехова «Черный монах» (1893) — это эпизод встречи Андрея Коврина с виде́нием антиохийского старца, который является ему на проселочной, ведущей к лесу дороге, по сути части огромного английского парка, разбитого Песоцким.
Информация о проведении Круглого стола «Хронотоп аллеи в контексте русской “усадебной культуры”» (24 апреля 2019 г.) и других пунктов программы Третьего выездного мероприятия по проекту размещена на сайтах ИМЛИ РАН, litusadba.imli.ru и ЕГУ им. И.А. Бунина
http://www.elsu.ru/news/9603-institut-mirovoy-literatury-ran-provel-krug...
Отчет подготовила О.А. Богданова
